Джон Грин - Ошибки наших звезд[любительский перевод]
— Быстро, дай мне подушку и нитки, это должно быть Ободрением, — сказал Август, и папа его показался мне раздраженным, но Гас обхватил его вокруг шеи своей длинной рукой и сказал: — Да шучу я, пап. Мне нравятся чертовы Ободрения. Правда нравятся. Просто я не могу этого признать, потому что я подросток. — Его папа закатил глаза.
— Я надеюсь, ты присоединишься к нам за ужином? — спросила его мама. Она была небольшого роста брюнеткой, отчасти похожей на мышь.
— Думаю, да, — сказала я. — Мне нужно быть дома в десять. И еще, я, эмм… не ем мясо.
— Без проблем. Мы сделаем пару вегетарианских, — сказала она.
— Животные слишком милые? — спросил Гас.
— Я хочу сократить количество смертей, за которые я ответственна, — сказала я.
Гас открыл было рот, чтобы возразить, но потом остановился.
Его мама заполнила паузу:
— Я думаю, что это замечательно.
Они немного рассказали мне об этих Знаменитых энчиладас Уотерсов и как их Нельзя пропустить, и о том, что комендантским часом Гаса тоже были десять часов и что они не доверяли тем, кто ограничивает своих детей другим временем, и спросили, хожу ли я в школу («Она в колледже», перебил их Гас), а еще заметили, какая действительно и абсолютно необыкновенная погода стояла для марта, и что весной все кажется новым, и они ни разу не спросили меня ни про кислород, ни про мой диагноз, что было странно и замечательно, а потом Август сказал:
— Мы с Хейзел хотим посмотреть V значит Вендетта, чтобы она увидела своего кинематографического двойника, Натали Портман из середины двухтысячных.
— Телевизор в гостиной весь ваш, — счастливо сказал его папа.
— Я думаю, что мы все же посмотрим его у меня, внизу.
Его папа рассмеялся:
— Хорошая попытка. В гостиную.
— Но я хочу показать Хейзел Грейс свою комнату, — сказал Август.
— Просто Хейзел, — напомнила я.
— Так покажи Просто Хейзел свою комнату, — сказал его папа. — А затем поднимайтесь наверх и смотрите свое кино в гостиной.
Август надул щеки, встал на одну ногу, крутанул бедрами и выбросил протез вперед.
— Ну ладно, — пробурчал он.
Я пошла за ним по покрытым ковролином ступенькам на нижний этаж, в его огромную спальню. На уровне моих глаз я увидела идущую через всю комнату полку, которая была забита баскетбольными реликвиями: десятки трофеев с позолоченным пластиковым человечком, ведущим мяч или забрасывающим его в невидимую корзину одной или двумя руками. Также там была куча подписанных мячей и кроссовок.
— Я раньше играл в баскетбол, — объяснил он.
— Ты, должно быть, был хорош.
— Я был неплох, но вся обувь и мячи — это Онко-Бонусы. — Он подошел к телевизору, рядом с которым огромная гора DVD и видео-игр была сформирована в подобие пирамиды. Он наклонился и схватил V значит Вендетта. — Я был вроде типичного белого парня из Индианы, — продолжил он. — Вообще, я был сосредоточен на восстановлении забытого искусства трехочковых в прыжке, но однажды я тренировал штрафные броски: просто стоял за штрафной линией в нашем спортзале и бросал от полки с мячами. Внезапно, я не смог сообразить, почему я методично продолжаю впихивать сферический объект в объект тороидальный[10]. Это показалось мне наиглупейшим занятием.
Я начал думать о маленьких детях, просовывающих цилиндр в круглое отверстие, и как они занимаются этим месяцами, пока не догадываются, и о том, что баскетбол является, в общем-то, слегка более аэробной версией того же самого занятия. Как бы то ни было, я продолжал загонять штрафные броски. Я попал восемьдесят раз подряд, побив все мои рекорды, но в процессе я чувствовал себя все больше и больше как двухлетний ребенок. А потом я почему-то начал думать о беге с препятствиями. Все нормально?
Я присела на угол его незаправленной кровати. Я не пыталась намекнуть или что-то типа того, просто немного устала от долгого стояния. Пришлось стоять в гостиной, потом была лестница, потом опять стоять, это было слишком для меня, и я не хотела упасть в обморок или еще чего. Во мне было немного от викторианской леди, сведущей в потере сознания.
— Я в норме, — ответила я, — просто слушаю. Бег с препятствиями?
— Да, с барьерами. Не знаю почему. Я начал думать о том, как атлеты пробегают свои дистанции, перепрыгивая через эти совершенно случайные объекты, установленные на их пути. И мне стало интересно, думают ли они хоть иногда: «Дело пошло бы лучше, если бы мы избавились от препятствий».
— Это было до твоего диагноза? — спросила я.
— Ну, он тоже повлиял, — он ухмыльнулся половиной рта. — День экзистенциально обремененных штрафных бросков по совместительству был также моим последним днем дву-ножья. У меня были выходные между решением об ампутации и днем, когда она случилась. Мое собственное беглое знакомство с тем, через что сейчас проходит Айзек.
Я кивнула. Мне нравился Август Уотерс. Очень, очень, очень нравился. Мне понравилось, как его история закончилась кем-то другим. Мне нравился его голос. Мне понравилось, что он совершал экзистенциально обремененные штрафные броски. Мне нравилось, что он был штатным профессором на факультете Кривоватых усмешек, одновременно занимая должность и на факультете Обладания голосом, который заставлял меня ощущать свою кожу больше похожей на кожу. И мне нравилось, что у него было два имени. Мне всегда нравились люди с двумя именами, потому что тебе нужно решить, как ты будешь звать их: Гас или Август? Я всегда была просто Хейзел, неизменная Хейзел.
— У тебя есть братья или сестры? — спросила я.
— А? — переспросил он, отвлекшись.
— Ты сказал что-то про наблюдение за играющими детьми.
— Ах вот оно что, вообще-то нет. У меня есть племянники, дети моих сводных сестер. Но они старше. Им что-то вроде… ПАП, СКОЛЬКО ЛЕТ ДЖУЛИИ И МАРТЕ?
— Двадцать восемь!
— Им двадцать восемь. Они живут в Чикаго. Обе замужем за очень крутыми юристами. Или банкирами. Не помню. А у тебя есть брат или сестра?
Я покачала головой.
— Так в чем твоя история? — спросил он, садясь рядом со мной на безопасном расстоянии.
— Я уже рассказала тебе свою историю. Мне поставили диагноз, когда…
— Нет, не история твоего рака. Твоя история. Интересы, хобби, пристрастия, странные фетиши и т. д.
— Эмм, — промычала я.
— Только не говори мне, что ты одна из тех людей, которые становятся своей болезнью. Я знаю много таких. Это приводит меня в уныние. Ну, рак, конечно, постоянно растет, правильно? Захватывает людей. Но я уверен, что ты не позволила ему преждевременно преуспеть в этом.
Мне пришло на ум, что, возможно, я именно это и сделала. Я напряглась, стараясь решить, как разрекламировать себя перед Августом Уотерсом, какой интерес выделить, и в тишине, последовавшей за его словами, мне показалось, что я не очень интересная.
— Я совсем не необычная.
— Это мы сразу отсекаем. Подумай о чем-то, что тебе нравится. Назови первое, что придет на ум.
— Эээ, чтение?
— Что ты читаешь?
— Все. От омерзительных романов до вычурной беллетристики или поэзии. Что угодно.
— А сама ты пишешь стихи?
— Нет. Я не пишу.
— Вот оно! — практически прокричал Август. — Хейзел Грейс, ты единственный подросток в Америке, который предпочитает читать поэзию, а не сочинять ее. Это так много для меня значит. Ты читаешь много Великих с заглавной В книг, не так ли?
— Наверное…
— Какая твоя любимая?
— Ммм, — сказала я.
Моей любимой книгой с большим отрывом было Высшее страдание, но я не любила рассказывать о ней людям. Иногда ты прочитываешь книгу, и она наполняет тебя странным евангелическим рвением, убеждая, что разбитый мир никогда не соберется обратно, если и пока все живущие люди не прочтут эту вещь. А еще есть книги как Высшее страдание, о которых ты не можешь рассказывать, книги настолько особенные, и редкие, и твои, что рекламирование твоей привязанности кажется предательством.
Дело было даже не в том, что эта книга была какой-то особенно хорошей, просто казалось, что автор, Питер Ван Хаутен, сверхъестественно и невероятно понимал меня. Высшее страдание было моей книгой, так же, как мое тело было моим телом, а мои мысли были моими мыслями.
И даже несмотря на это, я сказала Августу:
— Моя любимая книга — это, наверное, Высшее страдание.
— Там есть зомби? — спросил он.
— Нет, — ответила я.
— Штурмовики?
Я покачала головой:
— Это не такая книга.
Он улыбнулся:
— Я собираюсь прочитать эту ужасную книгу со скучным названием, в которой нет штурмовиков, — пообещал он, и я сразу почувствовала, что мне не стоило рассказывать ему о ней. Август крутанулся к стопке книг под его прикроватным столиком. Он схватил одну из них в мягком переплете и ручку. Выцарапывая что-то на первой странице, он произнес:
